Прочитайте статью О. Кучкиной о М. Зощенко.
Какой вы представляете личность писателя?
Что вас заинтересовало? Что показалось странным? Познакомьтесь также с автобиографией М. Зощенко. Подготовьте рассказ на тему "Личность М. Зощенко"
«Арестован — 6 раз.
К смерти приговорен - 1 раз.
Ранен — 3 раза.
Самоубийством кончал — 2 раза.
Били меня — 3 раза».
Этот характерный список составлен Михаилом Зощенко со свойственной ему точностью и глубоко спрятанной насмешкой. Над кем? Над собой? Над своей жизнью? Или жизнью вообще?
Большинство знавших его сходились во мнении: красавец. Привычная бедность преодолевалась врожденным изяществом: прямая спина, четкая походка, пластичный жест. «Смуглый, чернобровый, невысокого роста, с артистическими пальцами маленьких рук, он был элегантен даже в потертом своем пиджачке и в изношенных, заплатанных штиблетах», по свидетельству Корнея Чуковского.
Он относился к тем счастливцам, что просыпаются однажды знаменитыми. Он был знаменит, как никто. «Радуга», «Земля и Фабрика», «Огонек», «Пролетарий», «Смехач», «Прибой», «Картонный домик» - не существовало издательства, в котором бы он не печатался. Ему едва перевалило за тридцать, а у него уже начало выходить собрание сочинений! Все книги раскупались молниеносно.
Он почувствовал себя «человеком необыкновенным, героем и авантюристом» после того, как на Кавказе дрался на дуэли с каким-то правоведом. Впрочем, это шутка. Серьезно — юношей он, сын киевского художника, добровольно отправляется на фронт. В 21 год - штабс-капитан. Командир роты, затем батальона, четырежды отмечен за храбрость. Ранен, отравлен ядовитыми газами, получил порок сердца. Между прочим, в его полевой книжке оставались черновики неких «писем женщинам», которые он писал из «действующей армии» неизвестно кому: все очень утонченно, и чувства, и фразы, и все - похоже на других. Не похожим ни на кого он станет не сейчас.
До и помимо войны — бесконечные скитания. В его пересказе: «Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции «Лигово», был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной Армии».
Возможно, все его действия — в жизни и литературе — продиктованы желанием преодоления себя, борьбой с собственной тоской и хандрой. Они мучили с малых лет, и чем дальше, тем сильнее. Из автобиографической прозы: «Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч... Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу. Я был несчастен, не зная почему... Я хотел умереть, так как не видел иного исхода».
Он и писать начал, чтоб избавиться от черной тоски.
Тоска бывает у тонких, чутких людей. Они чувствуют острее остальных, как пусто и бессмысленно течет жизнь, если ты не творец ее, не творец в ней.
Примечательно его признание, что мрак сменялся необузданным весельем, стоило ему набросать пару слов: «Уже первые строчки смешат меня. Я смеюсь. Смеюсь все громче и громче. Наконец, хохочу так, что карандаш и блокнот падают из моих рук... Переписывая, я продолжаю тихонько смеяться. А завтра, когда буду читать этот рассказ в редакции, я уже смеяться не буду. Буду хмуро и даже угрюмо читать».
Он почти никогда не смеялся на людях. Обнажал ровные белые зубы в улыбке на долю секунды, и все.
Его дело, выраженное в юморе, носило ничуть не шуточный характер. И он отлично это знал. Говорил: «Литература — производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил». Но это общее сображение. Вот конкретное: «Меня всегда волновало одно обстоятельство. Я всегда, садясь за письменный стол, ощущал... если можно так сказать, литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали стишки цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные и даже страшные люди».
Его открытие — эти люди. Тоже советские. Мы. Смешные, нелепые, грубые, жалкие и страшные. Такие мы мало кому могли понравиться. Вечная проблема большого писателя: он не может врать, он пишет о том, что болит, пусть и смеясь. А облеченные властью желают, чтоб им врали и льстили — про них, про их правление, про их народ. Когда Зощенко вместе с Ахматовой попадет в знаменитое Постановление ЦК партии, отлучающее от литературы, это потому, что партийные вожди не простят писателю ни его славы, ни его правды, ни своего непонимания, ни своего тайного страха перед ним.
Слава не переменила внутреннего катастрофического мироощущения Зощенко. Несчастное состояние усугублялось болезнью сердца и отравлением газами, заработанным на фронте. Он ходил желтый, бессонница и головная боль не оставляли его, как и мысли о смерти. Кто-то заметил о нем: он весь будто вылинял.
У Чуковского был дружеский вечер юмора. После таких вечеров участники оставляли свои записи в знаменитой книге отзывов «Чукоккале». Запись Зощенко: «Был. Промолчал 4 часа».
Знакомый фотограф на Невском, у которого Зощенко скрывался однажды, а может, и не однажды, рассказывал: «Вторую неделю не бреется... сам себе готовит еду... и чтобы ни одного человека! Сидит и молчит всю неделю».
Горький спросил его в первую встречу: «Что вы такой хмурый, мрачный, почему?» Маяковский: «Я думал, вы будете острить, шутить, балагурить... а вы...»
Он начал читать специальные книги по биологии, психологии, гипнозу. Поняв, что его никто не вылечит, решил излечиться сам. И сделал это! В удивительной книге «Перед восходом солнца» можно прочесть историю внутренней душевной погибели и внутреннего исцеления человека, ту историю, что, как правило, остается за семью печатями. Только единицы, такие, как Кант или Пастер, победившие, переделавшие себя, позволили себе открыться. И — Зощенко.
«Зато я каждое, каждое утро просыпаюсь теперь счастливым,— говорил он, улыбаясь по-настоящему.— Каждый день для меня праздник, день рождения. Никогда я не испытывал таких приливов безграничного счастья».
...Осталось, однако, описание их последнего свидания с Чуковским весной 1958 года: «Он приехал ко мне в Переделкино совершенно разрушенный, с потухшими глазами, с остановившимся взором.
Говорил он медленно, тусклым голосом, с долгими паузами, и жутко было смотреть на него, когда он — у самого края могилы — пытался из учтивости казаться живым, задавал вопросы, улыбался».
К прежней душевной ипохондрии писателя это не имело отношения. Это имело отношение к грубому партийному окрику, к запрещению печататься.
Они убили его.
Я начал писать рассказы,
когда мне было девять лет.
…В 1921 году вышла в свет первая книга
моих рассказов (в издательстве «Эрато»).
[1] Из авторизованной машинописи (РГАЛИ,
ф. 601, оп. 2, ед. хр. 3). Написание автобиографии относится (предположительно)
к началу 30-х гг.
Какой вы представляете личность писателя?
Что вас заинтересовало? Что показалось странным? Познакомьтесь также с автобиографией М. Зощенко. Подготовьте рассказ на тему "Личность М. Зощенко"
«Арестован — 6 раз.
К смерти приговорен - 1 раз.
Ранен — 3 раза.
Самоубийством кончал — 2 раза.
Били меня — 3 раза».
Этот характерный список составлен Михаилом Зощенко со свойственной ему точностью и глубоко спрятанной насмешкой. Над кем? Над собой? Над своей жизнью? Или жизнью вообще?
Большинство знавших его сходились во мнении: красавец. Привычная бедность преодолевалась врожденным изяществом: прямая спина, четкая походка, пластичный жест. «Смуглый, чернобровый, невысокого роста, с артистическими пальцами маленьких рук, он был элегантен даже в потертом своем пиджачке и в изношенных, заплатанных штиблетах», по свидетельству Корнея Чуковского.
Он относился к тем счастливцам, что просыпаются однажды знаменитыми. Он был знаменит, как никто. «Радуга», «Земля и Фабрика», «Огонек», «Пролетарий», «Смехач», «Прибой», «Картонный домик» - не существовало издательства, в котором бы он не печатался. Ему едва перевалило за тридцать, а у него уже начало выходить собрание сочинений! Все книги раскупались молниеносно.
Он почувствовал себя «человеком необыкновенным, героем и авантюристом» после того, как на Кавказе дрался на дуэли с каким-то правоведом. Впрочем, это шутка. Серьезно — юношей он, сын киевского художника, добровольно отправляется на фронт. В 21 год - штабс-капитан. Командир роты, затем батальона, четырежды отмечен за храбрость. Ранен, отравлен ядовитыми газами, получил порок сердца. Между прочим, в его полевой книжке оставались черновики неких «писем женщинам», которые он писал из «действующей армии» неизвестно кому: все очень утонченно, и чувства, и фразы, и все - похоже на других. Не похожим ни на кого он станет не сейчас.
До и помимо войны — бесконечные скитания. В его пересказе: «Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции «Лигово», был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной Армии».
Возможно, все его действия — в жизни и литературе — продиктованы желанием преодоления себя, борьбой с собственной тоской и хандрой. Они мучили с малых лет, и чем дальше, тем сильнее. Из автобиографической прозы: «Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч... Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу. Я был несчастен, не зная почему... Я хотел умереть, так как не видел иного исхода».
Он и писать начал, чтоб избавиться от черной тоски.
Тоска бывает у тонких, чутких людей. Они чувствуют острее остальных, как пусто и бессмысленно течет жизнь, если ты не творец ее, не творец в ней.
Примечательно его признание, что мрак сменялся необузданным весельем, стоило ему набросать пару слов: «Уже первые строчки смешат меня. Я смеюсь. Смеюсь все громче и громче. Наконец, хохочу так, что карандаш и блокнот падают из моих рук... Переписывая, я продолжаю тихонько смеяться. А завтра, когда буду читать этот рассказ в редакции, я уже смеяться не буду. Буду хмуро и даже угрюмо читать».
Он почти никогда не смеялся на людях. Обнажал ровные белые зубы в улыбке на долю секунды, и все.
Его дело, выраженное в юморе, носило ничуть не шуточный характер. И он отлично это знал. Говорил: «Литература — производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил». Но это общее сображение. Вот конкретное: «Меня всегда волновало одно обстоятельство. Я всегда, садясь за письменный стол, ощущал... если можно так сказать, литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали стишки цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные и даже страшные люди».
Его открытие — эти люди. Тоже советские. Мы. Смешные, нелепые, грубые, жалкие и страшные. Такие мы мало кому могли понравиться. Вечная проблема большого писателя: он не может врать, он пишет о том, что болит, пусть и смеясь. А облеченные властью желают, чтоб им врали и льстили — про них, про их правление, про их народ. Когда Зощенко вместе с Ахматовой попадет в знаменитое Постановление ЦК партии, отлучающее от литературы, это потому, что партийные вожди не простят писателю ни его славы, ни его правды, ни своего непонимания, ни своего тайного страха перед ним.
Слава не переменила внутреннего катастрофического мироощущения Зощенко. Несчастное состояние усугублялось болезнью сердца и отравлением газами, заработанным на фронте. Он ходил желтый, бессонница и головная боль не оставляли его, как и мысли о смерти. Кто-то заметил о нем: он весь будто вылинял.
У Чуковского был дружеский вечер юмора. После таких вечеров участники оставляли свои записи в знаменитой книге отзывов «Чукоккале». Запись Зощенко: «Был. Промолчал 4 часа».
Знакомый фотограф на Невском, у которого Зощенко скрывался однажды, а может, и не однажды, рассказывал: «Вторую неделю не бреется... сам себе готовит еду... и чтобы ни одного человека! Сидит и молчит всю неделю».
Горький спросил его в первую встречу: «Что вы такой хмурый, мрачный, почему?» Маяковский: «Я думал, вы будете острить, шутить, балагурить... а вы...»
Он начал читать специальные книги по биологии, психологии, гипнозу. Поняв, что его никто не вылечит, решил излечиться сам. И сделал это! В удивительной книге «Перед восходом солнца» можно прочесть историю внутренней душевной погибели и внутреннего исцеления человека, ту историю, что, как правило, остается за семью печатями. Только единицы, такие, как Кант или Пастер, победившие, переделавшие себя, позволили себе открыться. И — Зощенко.
«Зато я каждое, каждое утро просыпаюсь теперь счастливым,— говорил он, улыбаясь по-настоящему.— Каждый день для меня праздник, день рождения. Никогда я не испытывал таких приливов безграничного счастья».
...Осталось, однако, описание их последнего свидания с Чуковским весной 1958 года: «Он приехал ко мне в Переделкино совершенно разрушенный, с потухшими глазами, с остановившимся взором.
Говорил он медленно, тусклым голосом, с долгими паузами, и жутко было смотреть на него, когда он — у самого края могилы — пытался из учтивости казаться живым, задавал вопросы, улыбался».
К прежней душевной ипохондрии писателя это не имело отношения. Это имело отношение к грубому партийному окрику, к запрещению печататься.
Они убили его.
Комментариев нет:
Отправить комментарий