 |
Юный В. Шаламов
" |
 |
Варлам Шаламов в конце жизни
|
Рассказывать о В. Шаламове сложно. Читать его рассказы невыносимо. Вместе с тем я убеждена, что именно Шаламов как никто другой волей-неволей показывает 20 век в самых страшных его проявлениях.
Я не буду подробно описывать уроки: каждый найдёт свои слова и подходы. Я только поделюсь материалами и некоторыми идеями.
Сначала я показываю две красноречивые фотографии писателя. начало и конец жизни человека. Как она прошла? Где? Чему научила?
"У него была лёгкая походка. Это казалось невероятным для человека едва ли не двухметрового роста, с могучим разворотом плеч, с той совершенно богатырской статью, которой природа всё реже наделяет людей, но в этот раз она щедра была не понапрасну - путь, который выпал Шаламову, был неимоверно тяжёл, порою трагичен." (Н. Злотников)
"Твёрдо решил - на всю жизнь! поступать только по совести. Худо ли, хорошо ли проживуя свою жизнь, но слушать я много не буду ни"больших, ни "маленьких" людей. Мои ошибки будут моими ошибками, мои победы - моими победами". (В. Шаламов)
- Что в его жизни можно считать ошибками, а что победами?
Рассказ о жизни писателя. Можно использовать видео.
http://shalamov.ru/video/31.html
https://www.youtube.com/watch?v=FGQYUMjXnFA
В. Шаламов - поэт.
"Колымские тетради"
Мечты людей невыносимо грубы,
И им не нужны светлые слова.
Вот почему так немы эти губы
И поседела эта голова.
А жизнь, как зеркало, движению враждебна:
Она хранит лишь мертвое лицо,
Она вошла ошибкою судебной
На это шаткое, крикливое крыльцо...
Поэту
В моем, еще недавнем прошлом,…
На солнце камни раскаля,
Босые, пыльные подошвы
Палила мне моя земля.
И я стонал в клещах мороза,
Что ногти с мясом вырвал мне,
Рукой обламывал я слезы,
И это было не во сне.
Там я в сравнениях избитых
Искал избитых правоту,
Там самый день был средством пыток,
Что применяются в аду.
Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя соленая рубаха
Легко ломалась на куски.
Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.
Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.
И каждый вечер, в удивленье,
Что до сих пор еще живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.
И я шептал их, как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.
Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам.
И средь магического хода
Сравнений, образов и слов
Взыскующая нас природа
Кричала изо всех углов,
Что, отродясь не быв жестокой,
Успокоенью моему
Она еще назначит сроки,
Когда всю правду я пойму.
И я хвалил себя за память,
Что пронесла через года
Сквозь жгучий камень, вьюги заметь
И власть всевидящего льда
Твое спасительное слово,
Простор душевной чистоты,
Где строчка каждая – основа,
Опора жизни и мечты.
Вот потому-то средь притворства
И растлевающего зла
И сердце все еще не черство,
И кровь моя еще тепла.
Я беден, одинок и наг...
Я беден, одинок и наг,
Лишен огня.
Сиреневый полярный мрак
Вокруг меня.
Я доверяю бледной тьме
Мои стихи.
У ней едва ли на уме
Мои грехи.
И бронхи рвет мои мороз
И сводит рот.
И, точно камни, капли слез
И мерзлый пот.
Я говорю мои стихи,
Я их кричу.
Деревья, голы и глухи,
Страшны чуть-чуть.
И только эхо с дальних гор
Звучит в ушах,
И полной грудью мне легко
Опять дышать.
***
В этой стылой земле, в этой каменной яме
Я дыханье зимы сторожу.
Я лежу, как мертвец, неестественно прямо
И покоем своим дорожу.
Нависают серебряной тяжестью ветви,
И метелит метель на беду.
Я в глубоком снегу, в позабытом секрете.
И не смены, а смерти я жду
***
Похолодеет вдруг рука,
И кровь с лица мгновенно схлынет,
И смертная дохнет тоска
Тяжелой горечью полыни.
Я умолкаю. Я клянусь,
Беззвучно шевеля губами,
Что я еще сюда вернусь,
Еще вернусь сюда – за вами!
Фрагмент из письма к А. И. Солженицыну
"Блатарей в Вашем лагере нет!
Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. Кот!
Махорку меряют стаканом! Не таскают к следователю.
Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами.
Не бьют.
Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да еще набитом! Да еще и подушка есть! Работают в тепле.
Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время.
Сразу видно, что руки у Шухова не отморожены, когда он сует пальцы в холодную воду. Двадцать пять лет прошло, а я совать руки в ледяную воду не могу".
Выдержки из писем и записных книжек писателя.
Фрагмент из письма к А. И. Солженицыну
"Блатарей в Вашем лагере нет!
Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. Кот!
Махорку меряют стаканом! Не таскают к следователю.
Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами.
Не бьют.
Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да еще набитом! Да еще и подушка есть! Работают в тепле.
Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время.
Сразу
видно, что руки у Шухова не отморожены, когда он сует пальцы в холодную
воду. Двадцать пять лет прошло, а я совать руки в ледяную воду не
могу".
"Три недели тяжёлой работы, холода, голода, побоев - и человек становится зверем.
Побои как аргумент почти неотразимы. Последней умирает злоба. К остальному голодный человек равнодушен."
"Лагерь - отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключённый, ни его начальник, ни его охрана, ни невольные свидетели - инженеры, геологи, врачи - ни начальники, ни подчинённые".
"Всё это - случайные картинки. Главное не в них, а в растлении ума и сердца, когда огромному большинству выясняется день ото дня всё чётче, что можно, оказывается, жить без мяса. без сахару, без одежды. безобуви, а также без чести, без совести, без любви, без долга. Всё обнажается, и это последнее обнажение страшно..." (из письма Б. Пастернаку)
Рассказы В. Шаламова.
"Колымские тетради"
В свободной форме беседуем о произведении.
- Выделите строчки, образы, детали, которые вам показались странными, необычными, яркими, запоминающимися.
Ягоды
Фадеев сказал:
– Подожди-ка, я с ним сам поговорю, – подошел ко мне и поставил приклад винтовки около моей головы.
Я лежал в снегу, обняв бревно, которое я уронил с плеча и не мог поднять и занять свое место в цепочке людей, спускающихся с горы, – у каждого на плече было бревно, «палка дров», у кого побольше, у кого поменьше: все торопились домой, и конвоиры и заключенные, всем хотелось есть, спать, очень надоел бесконечный зимний день. А я – лежал в снегу.
Фадеев всегда говорил с заключенными на «вы».
– Слушайте, старик, – сказал он, – быть не может, чтобы такой лоб, как вы, не мог нести такого полена, палочки, можно сказать. Вы явный симулянт. Вы фашист. В час, когда наша родина сражается с врагом, вы суете ей палки в колеса.
– Я не фашист, – сказал я, – я больной и голодный человек. Это ты фашист. Ты читаешь в газетах, как фашисты убивают стариков. Подумай о том, как ты будешь рассказывать своей невесте, что ты делал на Колыме.
Мне было все равно. Я не выносил розовощеких, здоровых, сытых, хорошо одетых, я не боялся. Я согнулся, защищая живот, но и это было прародительским, инстинктивным движением – я вовсе не боялся ударов в живот. Фадеев ударил меня сапогом в спину. Мне стало внезапно тепло, а совсем не больно. Если я умру – тем лучше.
– Послушайте, – сказал Фадеев, когда повернул меня лицом к небу носками своих сапог. – Не с первым с вами я работаю и повидал вашего брата.
Подошел другой конвоир – Серошапка.
– Ну-ка, покажись, я тебя запомню. Да какой ты злой да некрасивый. Завтра я тебя пристрелю собственноручно. Понял?
– Понял, – сказал я, поднимаясь и сплевывая соленую кровавую слюну.
Я поволок бревно волоком под улюлюканье, крик, ругань товарищей – они замерзли, пока меня били.
На следующее утро Серошапка вывел нас на работу – в вырубленный еще прошлой зимой лес собирать все, что можно сжечь зимой в железных печах. Лес валили зимой – пеньки были высокие. Мы вырывали их из земли вагами-рычагами, пилили и складывали в штабеля.
На редких уцелевших деревьях вокруг места нашей работы Серошапка развесил вешки, связанные из желтой и серой сухой травы, очертив этими вешками запретную зону.
Наш бригадир развел на пригорке костер для Серошапки – костер на работе полагался только конвою, – натаскал дров в запас.
Выпавший снег давно разнесло ветрами. Стылая заиндевевшая трава скользила в руках и меняла цвет от прикосновения человеческой руки. На кочках леденел невысокий горный шиповник, темно-лиловые промороженные ягоды были аромата необычайного. Еще вкуснее шиповника была брусника, тронутая морозом, перезревшая, сизая... На коротеньких прямых веточках висели ягоды голубики – яркого синего цвета, сморщенные, как пустой кожаный кошелек, но хранившие в себе темный, иссиня-черный сок неизреченного вкуса.
Ягоды в эту пору, тронутые морозом, вовсе не похожи на ягоды зрелости, ягоды сочной поры. Вкус их гораздо тоньше.
Рыбаков, мой товарищ, набирал ягоды в консервную банку в наш перекур и даже в те минуты, когда Серошапка смотрел в другую сторону. Если Рыбаков наберет полную банку, ему повар отряда охраны даст хлеба. Предприятие Рыбакова сразу становилось важным делом.
У меня не было таких заказчиков, и я ел ягоды сам, бережно и жадно прижимая языком к нёбу каждую ягоду – сладкий душистый сок раздавленной ягоды дурманил меня на секунду.
Я не думал о помощи Рыбакову в сборе, да и он не захотел бы такой помощи – хлебом пришлось бы делиться.
Баночка Рыбакова наполнялась слишком медленно, ягоды становились все реже и реже, и незаметно для себя, работая и собирая ягоды, мы придвинулись к границам зоны – вешки повисли над нашей головой.
– Смотри-ка, – сказал я Рыбакову, – вернемся.
А впереди были кочки с ягодами шиповника, и голубики, и брусники... Мы видели эти кочки давно. Дереву, на котором висела вешка, надо было стоять на два метра подальше.
Рыбаков показал на банку, еще не полную, и на спускающееся к горизонту солнце и медленно стал подходить к очарованным ягодам.
Сухо щелкнул выстрел, и Рыбаков упал между кочек лицом вниз. Серошапка, размахивая винтовкой, кричал:
– Оставьте на месте, не подходите!
Серошапка отвел затвор и выстрелил еще раз. Мы знали, что значит этот второй выстрел. Знал это и Серошапка. Выстрелов должно быть два – первый бывает предупредительный.
Рыбаков лежал между кочками неожиданно маленький. Небо, горы, река были огромны, и бог весть сколько людей можно уложить в этих горах на тропках между кочками.
Баночка Рыбакова откатилась далеко, я успел подобрать ее и спрятать в карман. Может быть, мне дадут хлеба за эти ягоды – я ведь знал, для кого их собирал Рыбаков.
Серошапка спокойно построил наш небольшой отряд, пересчитал, скомандовал и повел нас домой.
Концом винтовки он задел мое плечо, и я повернулся.
– Тебя хотел, – сказал Серошапка, – да ведь не сунулся, сволочь!..
Ночью
Ужин кончился. Глебов неторопливо вылизал миску, тщательно сгреб со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся ее ко рту, бережно слизал крошки с ладони. Не глотая, он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба. Глебов не мог бы сказать, было ли это вкусно. Вкус – это что-то другое, слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб сам таял во рту, и таял быстро.
Ввалившиеся, блестящие глаза Багрецова неотрывно глядели Глебову в рот – не было ни в ком такой могучей воли, которая помогла бы отвести глаза от пищи, исчезающей во рту другого человека. Глебов проглотил слюну, и сейчас же Багрецов перевел глаза к горизонту – на большую оранжевую луну, выползавшую на небо.
– Пора, – сказал Багрецов.
Они молча пошли по тропе к скале и поднялись на небольшой уступ, огибавший сопку; хоть солнце зашло недавно, камни, днем обжигавшие подошвы сквозь резиновые галоши, надетые на босу ногу, сейчас уже были холодными. Глебов застегнул телогрейку. Ходьба не грела его.
– Далеко еще? – спросил он шепотом.
– Далеко, – негромко ответил Багрецов.
Они сели отдыхать. Говорить было не о чем, да и думать было не о чем – все было ясно и просто. На площадке, в конце уступа, были кучи развороченных камней, сорванного, ссохшегося мха.
– Я мог бы сделать это и один, – усмехнулся Багрецов, – но вдвоем веселее. Да и для старого приятеля...
Их привезли на одном пароходе в прошлом году. Багрецов остановился.
– Надо лечь, увидят.
Они легли и стали отбрасывать в сторону камни. Больших камней, таких, чтобы нельзя было поднять, переместить вдвоем, здесь не было, потому что те люди, которые набрасывали их сюда утром, были не сильнее Глебова.
Багрецов негромко выругался. Он оцарапал палец, текла кровь. Он присыпал рану песком, вырвал клочок ваты из телогрейки, прижал – кровь не останавливалась.
– Плохая свертываемость, – равнодушно сказал Глебов.
– Ты врач, что ли? – спросил Багрецов, отсасывая кровь.
Глебов молчал. Время, когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время? Слишком часто тот мир за горами, за морями казался ему каким-то сном, выдумкой. Реальной была минута, час, день от подъема до отбоя – дальше он не загадывал и не находил в себе сил загадывать. Как и все.
Он не знал прошлого тех людей, которые его окружали, и не интересовался им. Впрочем, если бы завтра Багрецов объявил себя доктором философии или маршалом авиации, Глебов поверил бы ему, не задумываясь. Был ли он сам когда-нибудь врачом? Утрачен был не только автоматизм суждений, но и автоматизм наблюдений. Глебов видел, как Багрецов отсасывал кровь из грязного пальца, но ничего не сказал. Это лишь скользнуло в его сознании, а воли к ответу он в себе найти не мог и не искал. То сознание, которое у него еще оставалось и которое, возможно, уже не было человеческим сознанием, имело слишком мало граней и сейчас было направлено лишь на одно – чтобы скорее убрать камни.
– Глубоко, наверно? – спросил Глебов, когда они улеглись отдыхать.
– Как она может быть глубокой? – сказал Багрецов. И Глебов сообразил, что он спросил чепуху и что яма действительно не может быть глубокой.
– Есть, – сказал Багрецов.
Он дотронулся до человеческого пальца. Большой палец ступни выглядывал из камней – на лунном свету он был отлично виден. Палец был не похож на пальцы Глебова или Багрецова, но не тем, что был безжизненным и окоченелым, – в этом-то было мало различия. Ногти на этом мертвом пальце были острижены, сам он был полнее и мягче глебовского. Они быстро откинули камни, которыми было завалено тело.
– Молодой совсем, – сказал Багрецов. Вдвоем они с трудом вытащили труп за ноги.
– Здоровый какой, – сказал Глебов, задыхаясь.
– Если бы он не был такой здоровый, – сказал Багрецов, – его похоронили бы так, как хоронят нас, и нам не надо было бы идти сюда сегодня.
Они разогнули мертвецу руки и стащили рубашку.
– А кальсоны совсем новые, – удовлетворенно сказал Багрецов.
Стащили и кальсоны. Глебов запрятал комок белья под телогрейку.
– Надень лучше на себя, – сказал Багрецов.
– Нет, не хочу, – пробормотал Глебов.
Они уложили мертвеца обратно в могилу и закидали ее камнями.
Синий свет взошедшей луны ложился на камни, на редкий лес тайги, показывая каждый уступ, каждое дерево в особом, не дневном виде. Все казалось по-своему настоящим, но не тем, что днем. Это был как бы второй, ночной, облик мира.
Белье мертвеца согрелось за пазухой Глебова и уже не казалось чужим.
– Закурить бы, – сказал Глебов мечтательно.
– Завтра закуришь.
Багрецов улыбался. Завтра они продадут белье, променяют на хлеб, может быть, даже достанут немного табаку...
1. Какая проблема поставлена автором в рассказе?
2. В чём автор хочет убедить читателя?
3. На какие детали вы обратили внимание?
4. Показывает ли автор своё отношение к героям и событиям?
Итоговый вопрос для размышления:
-Убедил ли вас В. Шаламов своими произведениями и всей своей жизнью, что
"три недели тяжёлой работы, холода, голода, побоев - и человек становится зверем"?
Герои его рассказов - звери или люди? Сумели они или нет сохранить в себе человека в нечеловеческих условиях? Смог ли сам автор, пройдя через муки ада, сберечь в себе человека?
Отвечать нужно, основываясь на прочитанных вами рассказах В. Шаламова, а также на том, что вы узнали о жизни писателя.
Прочитала с интересом, что ответили мои девятиклассники. Вот как они ответили на вопрос:
Да, убедил.
Таких среди двух девятых классов оказалось много - 31 человек. Аргументы такие:
1. Герои рассказов равнодушно относятся к собственной жизни.
2. Чтобы достать еды, они решили раскопать могилу и снять с покойника одежду.
3. Человек не будет вылизывать тарелку. ( Не тарелку, а миску! Чувствуете разницу?)
4. Они позволяют пинать человека, поворачивать его лицом к небу носком сапога. Человеческий облик потеряли не только заключённые, но и конвоиры.
5. Они сгребают всё до последней крошки со стола и кладут в рот.
6. Они улюлюкают, когда бьют их товарища по несчастью.
7. Им безразлично своё прошлое.
8. Главной целью становится выживание, а сострадание, совесть и другие чувства отступают.
Нет, не убедил. Не хочу верить!
Таких оказалось всего 15 человек
1.Герой рассказа "Ягоды" пытается сохранить чувство собственного достоинства, отстаивает свою позицию, что не стало бы делать животное.
2. В рассказе "Ягоды" герой видит красоту природы, вкус ягод называет "неизречённым".
3. Герои рассказа "Ночью" Багрецов и Глебов сняли одежду с мёртвого, но потом похоронили его, не оставили его лежащим на земле, и это по-человечески.
4. Сам В. Шаламов, пройдя сквозь лагерный ад, где он находился гораздо дольше трёх недель (почти два десятка лет), смог остаться человеком, смог написать про это. Когда писал, он плакал, но ему важно было рассказать о пережитом людям.
5. Стихи В. Шаламова - это трагические стихи настоящего человека.
6. Человек, превратившийся в животное, не будет ни размышлять, ни страдать из-за несовершенства человеческой природы и мира, как это делал В. Шаламов.
В завершение можно обратиться к статье А. Рубанова, которую я привожу ниже в сокращении, потому что для моих учеников 9 класса она и в сокращении сложна.
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ КАК ЗЕРКАЛО РУССКОГО КАПИТАЛИЗМА
(в сокращении)
Варлам Тихонович Шаламов (1907–1982)
Прочитайте статью А.Рубанова о В. Шаламове.Ответьте на вопросы:
1.Можно ли В. Шаламова назвать человеком необычной судьбы?
2.Почему В. Шаламова называют Данте 20 века и Нестором Колымы?
3.Что вам кажется наиболее запоминающимся в судьбе писателя?
4.Что показалось вам интересным во взгляде А. Рубанова на писателя?
5. Согласны ли вы с тем, что В. Шаламов в своих рассказах говорит о банкротстве всей человеческой цивилизации в 20 веке?
6. Как вы понимаете в выделенном абзаце мысль о том, что "теперь рабов проще и
дешевле выращивать с пелёнок при помощи медийных технологий"?
При жизни он был неудобным человеком, и после смерти
— при том что его произведения включены в школьную программу — остается
чрезвычайно неудобным писателем, поскольку его взгляды на историю, на
эволюцию разума, на моральный прогресс цивилизации идут вразрез с
общепринятыми теориями прекраснодушных гуманитариев.
Его отец, священник Тихон Шаламов, был незаурядной
личностью. Одиннадцать лет прожил на Алеутских островах в качестве
православного миссионера. Это настоящее подвижничество. Такого отца, как
Тихон Шаламов, можно пожелать каждому русскому человеку. Мать очень
любила стихи. Шаламов утверждал, что характер достался ему от отца, а
творческие наклонности — от матери. Однако отношения с отцом были
напряженными, Варлам до глубокой старости хранил подростковые обиды,
обвинял отца в жестокости (тот был страстный охотник) и в лицемерии: как
ни странно, священник Тихон Шаламов был равнодушен к церкви.
Варлам Тихонович Шаламов, писатель и поэт, родился в
городе Вологда в 1907 году. Четыре года проучился в царской гимназии и
навсегда запомнил, как в 1918-м с ее фасада сбросили герб с двуглавым
орлом. Едва вступив в сознательный возраст, Варлам уехал в Москву и в
1926 году поступил в Московский университет.
Если тебе двадцать два года, целью может быть только мировая революция. Иначе нельзя.
Образованная молодежь не хотела революции по Сталину
— унылой, бюрократической, застегнутой на все пуговицы революции, где
предлагалось задвинуть засовы, ощетиниться и враждовать со всем миром.
Молодежь хотела революцию Троцкого: непрерывную, всемирную, для всех,
круглосуточно.
Но тогда, в 1929-м, Троцкий был изгнан из СССР,
оппозиция разгромлена, молодой сын священника Вар-лам Шаламов обвинен в
распространении «Завещания Ленина» — и получил три года. Кстати, ни
коммунистом, ни даже комсомольцем он никогда не был.
Идеалист — вот как следует назвать его партийную
принадлежность. Умен, честен, серьезен, хочет быть полезным людям, хочет
высказаться, хочет быть в центре событий. Всей душой верит в
коммунистические идеи.
Он не изменил своей вере и спустя полвека.
Три года заключения не остудили его пыла. Пять лет
проходят спокойно: Шаламов опять в Москве, работает в мелких отраслевых
журнальчиках. Пишет стихи, пробует себя в прозе.
Тогда же он похоронил отца, через год — мать.
Женился. Родил дочь. Впоследствии — когда он вернется из лагерей — дочь
откажется встречаться с ним.
В 1936-м Шаламов дебютировал с небольшим рассказом
«Три смерти доктора Аустино». Но времена меняются, неблагонадежным
перестают доверять. В 1937-м забирают всех, кого можно подозревать хоть в
чем-нибудь. Забрали и Шаламова — пять лет лагерей. Он сам некоторым
образом спровоцировал свой арест: законопослушный человек, он при
очередном переезде на новое место жительства (скитался по углам, у
дальней родни) зарегистрировался в органах как гражданин с судимостью — и
таким образом напомнил о себе.
В 1942-м лагерные осведомители донесли, что
заключенный Шаламов называет Бунина — белоэмигранта! — «русским
классиком». За это Шаламову тут же добавили десять лет. Шла война — с
такими, как Шаламов, не церемонились. Литератор, троцкист, поповский
сынок, две судимости — такие не нужны на свободе, такие нужны в лагере.
Лес валить, мыть золотишко — там, откуда нельзя убежать, где зимой минус
сорок пять и где не выдерживают даже конвойные псы.
Он вернулся из колымской мясорубки в возрасте сорока
семи лет, в 1954-м. Общий стаж отсиженного — семнадцать лет, и еще три
года работы на той же Колыме вольнонаемным фельдшером. Тут надо сказать,
что люди, много лет просидевшие за решеткой и колючей проволокой,
хорошо разбираются в тюремно-лагерных болезнях, умеют лечить себя и
ближнего. Превращение литератора Шаламова в доктора Шаламова не должно
никого удивлять.
…И снова, как тридцать лет назад, в Москве события,
снова горят глаза, снова все полны предчувствий великих перемен. Сталин
мертв и вынесен из Мавзолея. Культ личности осужден. Из лагерей
освобождены несколько миллионов каторжан. Война окончена, тирания
побеждена — дальше все будет хорошо. Пышным цветом цветет самиздат (еще
бы, теперь — можно, теперь не сажают). Шаламов — активнейший участник
самиздата. Москва читает его стихи. Он восстанавливает литературные
связи, знакомится с Солженицыным, переписывается с Пастернаком. Правда,
пока официальные журналы его не берут. Даже лирику. Не говоря уже о
рассказах. Но рассказы все знают. Рассказы слишком страшны — прочитав
любой, нельзя не запомнить.
Первые из них написаны в 1954 году, еще на Колыме. К
1973 году работа над рассказами закончена. А стихи он продолжал писать
до тех пор, пока рука могла держать карандаш, и на склоне лет ставил
свою поэзию гораздо выше прозы.
Всего он создал шесть циклов рассказов, шесть
стихотворных сборников, пьесу «Анна Ивановна», повести «Четвертая
Вологда» и «Вишера», несколько десятков эссе.
Бесстрастная речь
очевидца — вот его метод. Он ничего не объясняет, не вдается в анализ,
не вскрывает подоплеку, не дает панорамы. На первый взгляд, его тексты —
цепь частных эпизодов. Вот кто-то сгнил заживо, вот другого зарезали
из-за теплой фуфайки. Вот выясняется, что поговорка «работать, как
лошадь», неверна: лошади гораздо менее выносливы, чем люди. Вот сцена
раздачи и поедания селедки, которая вся, с головой, шкурой, хвостом и
костями рассасывается в беззубых арестантских ртах. Вот один ест
сгущенное молоко, а десять стоят вокруг и смотрят — не ждут, когда их
угостят, а просто смотрят, не в силах отвести глаз. Рассказы короткие,
иные на две-три страницы, почти миниатюры. Сюжетов, в общепринятом
смысле, нет.
Шаламов не пугает. Он слишком уважает и себя, и
читателя. Он создает свои рассказы для того, чтобы люди увидели:
«моральный прогресс» есть фикция, опасная иллюзия. Тысячи великих
просветителей, гуманистов, философов, писателей, общественных деятелей
на протяжении сотен лет создали тысячи великих произведений искусства и
научных трудов, совершили миллионы благороднейших поступков — но никак
не изменили род человеческий; люди продолжают убивать себя и ближних.
Грохочут войны, пылают печи Освенцима, невиновные уезжают по этапу,
чтобы сгнить в болотах и тундрах. Именно этого Шаламов не может понять,
именно этого он никогда не простит человечеству, именно это — тема
творчества «русского Данте».
Он пытается опубликовать свои тексты тогда же, в
конце 1950-х. Но его ждет разочарование. Легендарной публикацией в
«Новом мире» рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича» лагерная
тема в официальной советской литературе была открыта — и закрыта.
Шаламов, по одним свидетельствам, горячо приветствовал триумфатора
Солженицына, по другим — резко критиковал его творение. Конечно,
Шаламову было больно: к моменту появления «Ивана Денисовича» он уже
десять лет работал над своими рассказами, и значительная их часть была
готова, и подборка лежала у Твардовского в том же «Новом мире». Но
Шаламову не повезло. Хрущев швырнул либеральным интеллигентам,
«прогрессивному человечеству», кость — второй не последовало.
Нужна лагерная проза — вот вам лагерная проза,
литературное свидетельство из первых уст, пожалуйста. А Ша-ламов не
нужен. Достаточно одного Солженицына.
Можно предположить, что история с «Иваном
Денисовичем» травмировала Шаламова. Отношения двух лагерных летописцев
не сложились. Хотя Солженицын, по его собственному утверждению, даже
предлагал Шаламову совместную работу над «Архипелагом». Шаламов
отказался.
Он так и не увидел свои рассказы опубликованными на родине.
Неизвестно, что хуже: семнадцать лет просидеть в
лагерях — или на протяжении двух десятилетий создавать нестандартную,
передовую прозу безо всякой надежды опубликовать ее.
Известны тысячи случаев, когда люди, подобно
Шаламову, сидели в лагерях десятилетиями, прошли через немыслимые муки и
не сломались, уцелели — но, оказавшись на свободе, умирали, не прожив и
года. Свобода ослабляет волю к сопротивлению.
Шаламов не умер, не ослаб.
Подвиг Шаламова не в том, что он физически выжил в лагере, а в том, что он творчески выжил после лагеря.
Колыма отобрала у него все здоровье. Он страдал
болезнью Меньера, мог потерять сознание в любой момент, на улицах его
принимали за пьяного. Его рассказы были «бестселлерами самиздата», ими
зачитывались — сам писатель жил в крошечной комнатке, едва не
впроголодь. Тем временем Хрущева сменил Брежнев; трагические лагерные
истории о сгнивших, замерзших, обезумевших от голода людях мешали
строить развитой социализм, и советская система сделала вид, что
Варла-ма Шаламова не существует.
Чрезмерно прям, тверд. Неудобен. Не нужен.
1972 год. Шаламов публикует в «Литературной газете»
открытое письмо: резко, даже грубо осуждает публикацию своих рассказов
эмигрантским издательством «Посев». Воинствующие диссиденты тут же
отворачиваются от старика. Они думали, что он будет с ними. Они думали,
что Шаламов — этакий «Солженицын-лайт». Они ничего не поняли. Точнее,
это Шаламов уже все понимал, а они — не сумели. Миллионы заживо сгнивших
на Колыме никогда не интересовали Запад- Западу надо было повалить
«империю зла». Западу в срочном порядке требовались профессиональные
антикоммунисты. Солженицын, страстно мечтавший «пасти народы», отлично
подошел, но его было мало — еще бы двоих или троих в комплект… Однако
Шаламов был слишком щепетилен, он не желал, чтобы чьи-то руки,
неизвестно насколько чистые, размахивали «Колымскими рассказами», как
знаменем. Шаламов считал, что документальным свидетельством
человеческого несовершенства нельзя размахивать.
Вообще ничем никогда нельзя размахивать.
Открытое письмо возмутило Солженицына. «Как? Шаламов
сдал наше, лагерное?!» А Шаламов не сдавал «наше, лагерное» — он
инстинктивно и брезгливо отмежевался от «прогрессивного человечества».
Тем временем упомянутое человечество вручило Солженицыну Нобелевскую
премию, и всемирно известный борец с режимом, перебравшись на Запад, на
долгие годы фактически «приватизировал» лагерную тему. Тогда как
Шаламов, глубоко презиравший даже намеки на саморекламу,
последовательный атеист, человек-кристалл, скептик, гений сардонической
усмешки, враг любого компромисса — оставался известным только узкому
кругу почитателей. Для «прогрессивного человечества», всегда готового
аплодировать живописным героям, Шаламов был слишком сух, презрителен,
улыбался слишком горько и формулировал слишком беспощадно.
По Шаламову, сталинский лагерь являлся
свидетельством банкротства не «советской» идеи, или «коммунистической»
идеи, а всей гуманистической цивилизации XX века. При чем тут коммунизм
или антикоммунизм? Это одно и то же.
А уж если говорить о нынешней бестолковой и
крикливой цивилизации века XXI-го — с ее точки зрения Вар-лам Шаламов,
конечно, типичнейший лузер, тогда как Солженицын — гений успеха. Один
полжизни сидел, потом полжизни вспоминал и писал о том, как сидел, почти
ничего не опубликовал и умер в сумасшедшем доме. Другой сидел три года,
шумно дебютировал, бежал в Америку, сколотил миллионы, получил мировую
известность, под грохот фанфар вернулся на родину, с высоких трибун учил
жизни соотечественников и окончил дни в звании «русского Конфуция».
Но сейчас все иначе: стоит упомянуть первого из них —
люди уважительно кивают. Что касается второго — наверное, лучше
умолчать. О мертвых либо хорошо, либо ничего. Мертвый не может
возразить.
Зато живые могут возразить живым. Живые могут со
всей ответственностью заявить, что всякий желающий что-либо узнать о
сталинских лагерях первым делом должен взять в руки именно «Колымские
рассказы».
А лагерники Шаламова не трудолюбивы и не умеют жить.
Они умирают. Они — зомби, полулюди-полузвери. Они сломаны и расплющены.
Они пребывают в параллельной вселенной, где элементарные физические
законы поставлены с ног на голову. Они озабочены — буквально —
существованием «от забора до обеда».
Шаламов рассматривает не личность, а пепел,
оставшийся при ее сгорании. Шаламова интересует не человеческое
достоинство, а его прах.
Писатель жесток. Надежды нет. Героев не бывает. Человек — это не звучит.
[419] Человек остается человеком только до определенного
предела. Расчеловечивание — несложная процедура: холод, голод,
непосильная работа, круглосуточное унижение, отсутствие надежд на лучшее
будущее за год-два превращают в животное любого и каждого.
Варлам Шаламов умер в 1982 году. Умер, как и
положено умереть русскому писателю: в нищете, в лечебнице для
душевнобольных стариков. И даже еще кошмарнее: по дороге из дома
престарелых в дом для умалишенных. Канон ужасного финала был соблюден до
мелочей. Человек при жизни прошел ад — и ад последовал за ним: в 2000
году надгробный памятник писателю был осквернен, бронзовый монумент
похитили. Сдали на цветной металл. Думается,
сам Шаламов не осудил бы похитителей: чего не сделаешь ради того, чтобы
выжить?
За человеческое нужно драться. Человеческое нужно беречь и терпеливо пропагандировать.
Конечно, современная Россия — не Колыма, не лагерь,
не зона, и граждане ее не умирают от голода и побоев. Но именно в
современной России хорошо заметен крах идей «морального прогресса». Наша
действительность есть топтание на месте под громкие крики «Вперед,
Россия!». Презираемое лагерником Шаламовым «прогрессивное человечество»
уже сломало себе мозги, но за последние полвека не смогло изобрести
ничего лучше «общества потребления» — которое, просуществовав считанные
годы, потребило само себя и лопнуло. Мгновенно привить российскому
обществу буржуазно-капиталистический тип отношений, основанный на
инстинкте личного благополучия, не получилось. Экономический рывок
провалился. Идея свободы обанкротилась. Интернет — территория свободы —
одновременно стал всемирной клоакой. Социологический конкурс «Имя
Россия» показал, что многие миллионы граждан до сих пор трепещут перед
фигурой товарища Сталина. Еще бы, ведь при нем был порядок! Благополучие
до сих пор ассоциируется с дисциплиной, насаждаемой извне,
насильственно, а не возникающей изнутри личности как ее естественная
потребность. Ожидаемого многими православного воцерковления широких масс
не произошло. Обменивая нефть на телевизоры, Россия на всех парах
несется, не разбирая дороги, без Бога, без цели, без идеи, подгоняемая
демагогическими бреднями о прогрессе ради прогресса.
Аналогов «Колымским рассказам» Варлама Шаламова в
мировой культуре нет. Будем надеяться, что их и не будет. Если не будет
новой Колымы. Но есть уже множество доказательств того, что новая Колыма
спроектирована и создается. Прямо в нашем сознании. Распад личности
ныне происходит не в вечной мерзлоте, под лай конвойных псов, теперь
рабов не надо везти в тундру и кормить баландой, теперь рабов — новых,
ультрасовременных, идеально послушных — проще и дешевле выращивать с
пеленок, при помощи медийных технологий, манипуляций массовым сознанием.
Шаламова нет, его память хранит маленькая группа отважных идеалистов.
Самодовольное и брезгливое «прогрессивное человечество» победило. Но
пока будут существовать книги Варлама Шаламова — оно не сможет
восторжествовать.
А вот моё размышление о судьбе Человека и о том, какую плату взял с него 20 век
Плата больше, чем жизнь
В. Шаламов
http://www.dunaeva.info/2012/02/blog-post_02.html
